– Ммм...~ – больше по неубиваемой, въевшейся в жизнеутверждающие подкорки подсознания привычке промычал что-то музыкальное Луссурия и засыпал чистящий порошок в стоящую под струей воды и без того чистую кастрюлю. Порошок тут же взвился вверх, осел ядовитой пылью на лице, заставил сморщиться и звонко чихнуть, дернув головой. – Ах ты, святые угодники, будь здоров, будь здоров, наш милый Луссурия, – весело и громко, сам себе проговорил мужчина, перебивая голосом тиканье настенных часов из общей столовой – в резиденции теперь было оглушающе тихо – а про себя мрачно добавил: «ага… не кашляй», совершенно не с тем выражением, с которым желают здоровья, а потом принялся снова драить кастрюлю.
   Вот уже достаточное количество времени,  чтобы любому другому это опротивело, в этой жуткой тишине он скреб, мыл, стирал, бил, готовил, а потом выбрасывал сразу же, потому что резиденция все равно большую часть времени пуста: после провальных боев за аркобалено у всех появились свои, непривязанные ни к кому дела. Капитан все еще примеривал к своей прекраснейшей, но буйной голове подушки госпиталя, Босс, естественно нехотя, решил устроить внеплановую санитарную проверку на предмет неучтенного мусора по углам в медицинских учреждениях, Леви, не сумев бросить Босса в таком нелегком деле, отправился туда же, надевать бахильчики на нечищенные в это время ботинки Занзаса, Бельфегорушка снимал стресс, вскрывая чьи-то животы, а Луссурия остался дома. Белоснежная когда-то рубашка посерела на манжетах, а кутикулы изуродовали обычно такие ухоженные ноготки солнцеликого, но он этого не замечал. Он вообще предпочитал не смотреть на свои руки после того, как однажды утром оставил гордость Варии и Хранителя Солнца на прикроватной тумбочке, где-то между шкатулочкой с коллекционными сережками и уютной невысокой лампой под мягким абажуром. Рука без колец стала непривычно легкой, и чтобы занять и ее и мысли, солнцеликий брался в хозяйственном плане за все, что только видел, вспомнил все песни, какие помнил, и улыбался, улыбался, улыбался так, как привык, но ощущение гулкого, въедающегося, как ультразвук в мозг ужаса, родившееся в тот самый момент, когда Босс и Капитан рухнули в битве, никуда не исчезало. Шли дни, Вария медленно, но шла на поправку, а оно не исчезало. Складывались недели, Вария вошла в рабочую колею, снова став лучшей, а оно не исчезало. Луссури пытался сделать то, что он него зависело,  но оно, мать твою, не исчезало! Ни под собственными доводами: «каждый сделал, что смог, и мы в итоге победили, мои хорошие~», ни под привычными взглядами как_всегда, как до того: «уооо, наш милашка Босс снова недоволен-недоволен~».
  Оно не исчезало, подстегиваемое единственным вопросом:
– Почему я ничего не сделал? – спрашивал Луссурия, поглядывая на кольцо, казавшееся таким надежным. – Почему я просто стоял и смотрел, Скуалло? Почему мне не хватило сил, Босс? Почему я остановился… – он действительно стоял и смотрел, как их убивают, на губах кислело от тошноты, воняло жжеными волосами и кровью, над головой разрывалось, но он не смог ничего сделать, просто оставшись на месте.
– Я так рад, что вы живы, да-да-да, других ведь не берут в Боссы, нуу~ скушайте этот кусочек мяса, а?~ Я его приготовил специально для вас! – дул губы обиженно, а глаза, спрятанные за привычными очками, смотрели на него, неубиваемого, дико-дико: пожалуйста, Босс! Позволь хотя бы так, позволь хотя бы что-то сделать для тебя. Сделать. А не просто стоять перед тобой в ужасе. – Нуу же~ еще ложечку, давайте, за Варию, наш милый-милый, Босс, и еще ложечку, уооо, за Капитана! – пожалуйста, Босс! За Капитана, потому что я у меня одного ничерта не получается, потому что сам я ничерта не сделал.
Потому что Солнце, кажется, не греет. Оно потерялось, и не знает, стоять на месте, или начинать вращаться.
   Еще раз проведя мокрой рукой по лицу, Луссурия отставил сверкающую кастрюлю и звонко выкинул в раковину ножи, один отскочил и он не успел его перехватить – лезвие полоснуло по основанию пальцев, оставив глубокую борозду. Кровь щедро закапала в раковину, солнцеликий так ей удивился, как будто и думать забыл, что может быть ранен.
– Ооо, моя драгоценна кровь побежала. Ах, останется шрам! Шрамы украшают прекрасного мужчину, да-да-да~ – снова больше по привычке проговорил он, неожиданно подумав: – а было бы кольцо, не задело б, колечко защищает… Защищает… – и вслух, – защищает. В конце концов, оно ведь должно защищать, по сути, да, наш милый Капитан?~ Просто оно еще маленькое-маленькое~ ооо, как ямочка на щечке нашего прекрасного Босса, маленькое… не привыкло, – мужчина вдруг нахмурился и, позабыв и о ножах, и о включенной воде, быстро вышел из кухни, оставляя капли крови и на белоснежной раковине, и на полу, и на лестнице, и на дверной ручке варийского склада холодного оружия. Простое до боли осознание так резко ударило в голову, что мысли, до того там бродившие в беспорядке, вдруг встали четко по своим местам: это же настолько по-детски просто, что даже нелепо. Ему не хватило сил, чтобы в критический момент помочь тем, кому помощь была нужна, значит, силу эту нужно просто механически наработать. Как когда-то удар левой, как когда-то удар правой, как когда-то кувырки и прыжки в высоту. Как когда-то в детстве учили: не получается – бей еще раз, пока не получится.
– О-ла-ла~ надеюсь, наш пылкий Капиташа поскорей вернется и отрежет мне уши за это… хотя… уваа, у меня ведь такая прекрасная форма ушей! – клинков в оружейной было достаточно для того, чтобы не брать чужие, но именно сейчас захотелось взять этот: острый, без рукояти, так формой напоминающий клык – один из многочисленных клинков капитана, потому что его здесь нет, и потому что Солнце отчасти в этом тоже виноват.
    Вернувшись в свою мягонькую комнату со стенами, очаровательно обитыми плюшем, Луссурия зачем-то закрылся изнутри и решительно надел кольцо, лишь чуть-чуть скривив губы, когда метал прижал саднивший порез. Кольцо утонуло, Сейчас самое главное – не остановится, когда идеально заточенный клинок без рукояти лег в ладонь, тут же ее разрезав. Боль была… теплой, и даже почти приятной, она тянула, будто просила ее поцеловать, ах, извращенка~ Быстрее, чем хранитель успел понять, что пальцы его подрагивают не то от страха, не то от предвкушения, он с силой и чувством всадил чужой клинок в плечо – желтое пламя тут же пораженно взвилось над кольцом, почти опалив руку.

  Сколько времени прошло – непонятно, здесь не слышно было настенных часов из общей столовой, и забытая в открытом кране вода, покрывшая весь пол в кухне и столовой на уровень щиколотки сюда доползти пока не могла. Минуты, окрашенные болью, здесь уравновешивались минутами чистой теплоты, ножницами волосы и ногти солнцеликий подстриг четыре раза, к этому моменту уже почти выбившись из сил. В этот раз он уронил уже скользкий и шершавый от свежей и запекшийся крови клинок под кровать, прислонившись к ней спиной и уронив голову на одеяло, разметав по нему длинные, ниже плеч темные волосы, сил не хватило даже на то, чтобы доползти до двери и выйти в ванну, единственное, что он смог – стянуть с себя мерзкую рубашку и комком ее тут же бросить. Наверное, это было не самой лучшей идеей, красотулечка-павлин смотрел на хозяина своими маленькими глазками, кажется, почти сочувственно: он то и дело распушал хвост, да клонил голову из стороны в сторону.
– Да ладно тебе, ла-адно, Кю-тян, разе я не выгляжу очень-очень мужественно, ааа~ Сколько мы потратили минут в последний раз?.. Если мы этого не сделаем – так и останемся бесполезным мусором, – без намека на шутку проговорил Луссурия на секундочку прикрыл глаза.
[AVA]http://s020.radikal.ru/i715/1312/c6/b671edefe84f.jpg[/AVA]

Отредактировано Lussuriya (06-12-2013 21:55:50)

В комнате было так невыносимо жарко, что даже тошнило. Или это от слабости тошнило? Мышцы ломило так, что Луссурия не мог понять, где и что у него сейчас ноет: видимо, в последний раз его Кю-тяна хватило только на то, чтобы обеспечить жизнедеятельность. Легкая, почти невесомая капля пота противно сползла с шеи и упала на грудь, мерзко поползла вниз, но наткнулась на тучную, жирную каплю крови и остановилась. Мужчина вяло провел рукой по груди, но по капле не попал, потому оставил это бесполезное занятие, все еще не открывая глаз. Спать хотелось больше, чем умереть, и он уже почти перестал что-либо соображать, сползя на пол так, чтобы на кровати лежала только голова, когда справа тишина умерла. Солнцеликий не сразу понял, что это за черная громадина в очаровательно ярком косяке его такой же яркой двери, и только сфокусировав взгляд, осознал, что это…
   – Ооу~ кажется, наш милый-милый Босс вернулся…
– Нуооо, Босс~ – выдало сознание вполне осмысленно, которое почти рефлекторно все подобралось, закрутилось в тугую, работоспособную спираль, даже тело подкинуло почти в вертикальное положение: он сел ровно, скользнув отросшими волосами по покрывалу, и плечам. – А я ведь говорил, что нужно порошек покупать с другой парфюмерной отдушкой, эта – слишком уже сладенькая~ Аж в голову бьет, – пропел он как всегда, но без энтузиазма, привычным жестом попытавшись убрать длинную челку с лица, но затвердевшие от мерзкой под ногтями крови, неприятно скользнули по лицу и зачесали патлы на затылок. Другой рукой мужчина пошарил рядом на полу и нашел свои очки, тут же их надев, как закрывшись – это просто отвратительно… Босс увидит его таким несексуальным, таким неприбранным и бледным – мамочка не успел даже макияж подправить, или хотя бы лишнюю кровищу смыть… Нет-нет-нет~ это решительно невозможно – быть таким с ним. Милый, Босс, зачем же ты пришел?
   Откровенно говоря, Луссурия не ожидал его увидеть так скоро. По подсчетам, у него должно было быть в запасе еще два дня одиночества, но аккуратный в выполнении миссий Босс, видимо, ускорил темпы. Даже для погруженного в собственные мысли было заметно: Занзас сейчас был жутко работоспособный, фанатично работоспособный, в глубокий затяг, аж голову – судя по ввалившимся щекам, да маниакально блестящим глазам – дурманило: пусть кто-нибудь только попробует сказать, что Вария не дееспособна по разным причинам, Босс кадык вырвет говорунам, собой прикрывая всех, кто был, мягко выражаясь, не в силах. Оно, вроде бы и правильно, он же лидер, но с другой стороны, есть ли право у него, Солнца, заставлять Небо греть тех, кого он согреть так и не смог? Осунувшийся, похудевший, явно уставший и измотанный, а от того еще больше злой – на Босса в таком его состоянии смотреть было почти физически больно. Его бы укрыть теплым солнечным светом, но короткого взгляда на Кю-тяна, который и сам по себе то был сейчас чуть крупнее курицы, хватило, чтобы понять, что ничего сейчас Боссу не светит, во всех смыслах, на самом деле. А он вот тут сидит такой, на расстоянии вытянутой руки, и Луссурия ничего не может сделать, кроме как смотреть. Он снова был не в состоянии; жила, пробивающаяся сквозь натянувшуюся кожу на шее Занзаса будто обличающе пульсировала: опять-опять-опять. Как тогда. Он вот здесь, рядышком, и ты рядышком не можешь даже дернуться, потому что не смотря на все старания, ничего не получается. Потому что опять не хватило сил. Опять не хватило времени. Опять не хватило. Ничего не хватило. И как его тяжелые ботинки придавили длинный ворс белого, кое-где заплеванного кровью ковра, так и этот взгляд вдавливал в стену. Не смотри, потому что я видеть тебя таким… не могу. Потому что видеть, и осознавать, что ничерта снова не может сделать – не могу. Уйди, Босс, и дай мне закончить, чтобы потом снова суметь восхититься идеальной линией подбородка.
– Занзас, – имя, звучное, как выстрел из винтовки этим тоном, показалось почти чужим – настолько редко оно произносилось вслух вместо теплого и родного «Босс», почти как «отец». Луссурия, опершись одной рукой о край кровати, встал в полный рост, и смазал выражение лица улыбочкой, – выйди из моей комнаты. – Никто бы в своем уме не посмел бы этого сказать, не заказав себе предварительно доски на гроб и подушечку.  Однако… –  Мой прекрасный Босс, я сейчас та-акой обнаженный~ неодетый. Мне нужно прическу поправить, нельзя ведь за стол в таком виде, а то аппетит пропадет.
Ты ведь все понимаешь, да, Босс?..
[AVA]http://s020.radikal.ru/i715/1312/c6/b671edefe84f.jpg[/AVA]

Отредактировано Lussuriya (06-12-2013 21:55:21)

Луссурия прямо стоял перед Занзасом и, не смотря на всю слабость тела и отстраненность мыслей, чувствовал, как этот темнеющий взгляд, смешиваясь в воздухе с тяжелым, себя сдерживающим недовыдохом, раскаленной смолой сползает с плеч, сдирая с собой и кожу. И Занзас метко, умело, наверняка, по этому обнаженному сейчас, по этому окровавленному месиву – взглядом почти уничтожающим – наотмашь. Да с такой полыхнувшей силой, чтобы и тени желания не подчиниться не оставалось: здесь неподчинение было невозможно не потому, что этот человек босс, и субординацию с ним надо, как в любой военной организации, соблюдать, а потому, что этот человек Босс, и он совершенно по-человечески встал и вышел. И вот это человеческое в нем, как тепло под обжигающим жаром на дне костра, в котором пекут картошку, и было той невидимой силой, за которой все шли. За которую стоило благодарить именно сейчас, лучше момента вообще не найти. О, спасибо тебе, милый-милый Босс, за эту короткую передышку и возможность хотя бы выдохнуть, потому что вошел ты без стука. Потому что никто сейчас, даже сам Луссурия, всегда держащий себя руках не сказал бы, через сколько секунд омерзение к самому себе стало бы сильнее и здравого смысла и веры в Босса настолько, что рука, откинувшая совершенно всякий страх, не сорвалась бы со всей силы, да по затылку ему, в коридор – чтобы не смотрел… так. Чтобы не видеть… таким.
Но Босс просто и по-человечески ушел, и в этом оказавшись сильнее. И захотелось взвыть: что я тут с ними вообще делаю? Я же предал тогда Варию, когда стоял и смотрел. Я же оставил Варию вместе с кольцами. Я же снова сейчас показал тебе, что не могу! Не могу. Я…
  Занзас вышел, и на комнату будто рухнуло тяжеленое, ватное одеяло. Луссурия почувствовал, как теперь, когда не нужно держать правильное выражение лица, голова его поплыла. Потому он опустился на кровать, снял очки, да лег, поджав ноги. Ровно на полторы минуты, ровно на шесть коротких, как украденных, вдохов, и длинных, успокаивающих выдохов. Все нормально, моя милая Вария~ просто нужно перетерпеть. Просто некоторое время нужно побыть одному и подумать. Почти неосознанно мужчина снял с пальца измученное, потухшее кольцо и положил его туда же откуда взял несколько часов назад, потому что он снова был недостоин его носить, только что не оправдав звание Солнца Варии.
   Перед Боссом потухшее Солнце появился почти через пятнадцать минут. Умытый, с зачесанными назад волосами, в чистых брюках, свежей белоснежной сорочке, застегнутой на все пуговицы, на груди – тонкий темно-голубой галстук, а на лице почти привычная улыбка. В руках он нес кастрюлю, приборы на одного человека, стакан, да бутылку (на всякий случай). Через правый локоть его была перекинута белая, торжественная, вышитая шелковой нитью скатерть (это потому что повседневные скатерти, хранившиеся в нижнем ящике на кухне, к изумлению мужчины, оказались щедро затопленными).
– Охх~ вы меня совсем заждались, Босс~ А я уже пришел-пришел, – проворковал он, глядя в сторону, только голос стал тише и глуше. Подождав, пока тот уберет свои прекрасные конечности со столешницы, Луссурия ловко одним движением постелил скатерть, механически легкой без колец ладонью со свеже-сбитыми костяшками расправил ткань, тут же поставил приборы и открыл кастрюльку, из которой аппетитно несло мясом. Для нормальной жизни и поддержания состояния уюта в этом доме всегда должно было бы три вещи: горячая еда, громкие вопли и огнеупорные стены. И чтобы в их жизнях не происходило, это должно было быть неизменным. Оно и оставалось, хоть смысла в готовке сейчас почти не было. Разве что ради только вот таких моментов. Неожиданных. Действия мужчины были четкими, привычными, заученными настолько, что он мог бы их повторить даже будучи без сознания. Он поправлял угол скатерти, пододвигал приборы, приставил еще один стул, окинул воспаленным взглядом из под темных очков стену напротив и только потом, развернувшись через дальнее от Босса плечо, сел по ту сторону стола к нему боком, так ни разу и не обронив на него взгляд. Улыбочка болезненная потрескавшимися губами расчертившая бледное лицо, кривила левый уголок губ, он почувствовал, что надо что-то сказать, чтобы добавить в атмосферу обычности и уютности. – Приятного аппетита, Босс! – снова улыбнулся ему, даже на мгновение голову повернул. – Кушайте с аппетитом… хорошо пережевывайте – это полезно для здоровья, да-да-да~ набирайтесь сил, – и тут же понял, что гудящее сознание выдало что-то не то совершенно. Уж не потому ли сил набираться ему самому, потому что Луссури их дать не в силах?.. Но это было лучше, чем сказать: «и вообще, Босс, «когда я ем, я глух и нем», да-да-да, так что жуйте старательно… и не задавайте никаких вопросов». [AVA]http://s020.radikal.ru/i715/1312/c6/b671edefe84f.jpg[/AVA]

Отредактировано Lussuriya (06-12-2013 21:54:42)

Луссурия вздрогнул.
Нет, не от неожиданности и не от громкого вскрика. Он знал, что рано или поздно Боссу надоест эта гнетущая тишина, что рано или поздно он решит выяснить, что происходит, и, не смотря ни на что, все же выяснит, Луссурия сейчас понимал это лучше, чем никогда. Он вздрогнул от ожидаемости. От того, что слишком быстро это произошло. За все те несколько минут, что Босс ел, вариец ни разу не повернул на него голову, взглядом пересчитав уже все листья на ветке, что качалась тут же, над верандой. Было сложно повернуть голову, потому что мышцы разламывало изнутри, было сложно оторвать взгляд, потому что ветка красивая, было невыносимо… невозможно смотреть на него, потому что смотреть не надо было. Слишком много лет Луссурия работал под началом Занзаса, чтобы сейчас представить себе это, слишком много варийцы уже пережили вместе, чтобы он не узнал это давящее, пригибающее к земле, заставляющее склонить голову не то в поклоне, не то в покаянии, чувство. Оно удавкой обвивалось вокруг шеи и сбивало дыхание, и думалось: вот… оно… и все, да?.. Все, да? Потому что, мы же знаем, что говорить никто не будет. Что говорить тут не о чем и не стоит, все давно уже сказано самому себе и пережито, и вслух оно будет сказано только по одной причине, только для того, чтобы не помереть где-то на задворках Сицилии, а закончить все там же, где жил до этого. Почему-то эта мысль казалась невозможной все это время, дикой и невразумительной: потому что в должностные обязанности Солнца не входит депрессия, даже слова такого не входит в его словарный запас, потому ее и не было – он был уверен в этом. Была только боль при воспоминаниях, ненависть к самому себе при взглядах и неуверенность в том, его место до сих пор там, где оно было. Все это крутилось-крутилось в голове, но, подавляемое собственными улыбками и чувством: «ну я же все еще могу!» сидело смирненько. До тех пор, пока Занзас не пришел и не сел такой простой, босой, свой, каким был всегда, вкладывая пистолеты в кобуру… До тех пор пока он не пришел и непроходящей усталостью на лице не пригвоздил эти жалкие трепыхания в попытке себя оправдать. Нет, уже не можешь. Не смотря на все эти часы самоистязаний. Уже не можешь. Луссурия подтянул под стул нервно дрожащие от усталости ноги.
Луссурия вздрогнул.
Вот и все, да, Занзас?
Повернув, наконец, на него голову, вариец снял очки, воспаленным взглядом проследив за посеревшим от негодованием лицом Босса. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, если ты и так все знаешь?
– Нууу, Бооосс, – в привычной манере начал солнцеликий и даже улыбнулся этому: насколько он привык улыбаться Боссу, это уже стало рефлексом, потому что от сердца, да? – Весна, – пожал он острыми, похудевшими плечами, на который собственная рубаха висела, как мешок, – авитаминоз. Ты и сам так выглядишь. Апельсинов надо больше есть. – И не нужно говорить о изматывающих горах трупов, ведь ты выглядишь лощеным, как мытый и сытый зверь, когда за твоей спиной гниют трупы врагов Вонголы – не сумел он удержаться от того, чтобы не скривить губы, но говорил на удивление спокойно и вменяемо, не крича и не растягивая гласные в невысказанной любви к миру. Он смотрел на Занзаса, принимая на себя всю эту ярость, сглатывая ее, как расплавленный свинец, не стоило сейчас шутить с Боссом, ну а чего ты хотел? Прости, Босс, но, кажется, я полный неудачник, раз ты так откровенно скверно выглядишь, а Капитан все еще не в силах даже орать. Что я делал за два часа, до… Что делал… пытался не быть пустым местом!
– Что я делал, – неожиданно громко хлопнул ладонью по столешнице, сдержавшись от того, чтобы не шарахнуть по ней кулаком, – ааа… – так же быстро взял себя в руки, запрокинув голову так, чтобы смотреть выше ветки, состояние внутреннего напряжение скакало, как заяц под прицелом: то хотелось кричать в голос от осознания собственного бессилия и разбить и этот стол, и эту веранду, и заткнуть Босса, задающего вопросы. А потом ничего не хотелось: вжаться в кресло, поджать ноги под себя и смотреть-смотреть-смотреть на эту ветку. Что делал… – ничего из того, о чем стоило бы говорить. Ничего из того, что могло бы… – он проглотил это до боли выученное «помочь  вам», – быть достойно разговора. К черту все это, – мотнул Луссурия головой, слишком резко и нервно обхватив голову руками и тут же порывисто встав. – Как дела у Скуало? – резко выдохнул Луссурия, отняв руки от волос и взглянув на Босса, одним этим вопросом выражая все-все, что творилось в голове. Давай, Босс, скажи, что он более ли менее жив и подлатан, и закончим на этом. А бледность твоя сойдет, правда сойдет. Надеяться ты на меня больше не можешь, но поверить попытайся. [AVA]http://s020.radikal.ru/i715/1312/c6/b671edefe84f.jpg[/AVA]

Отредактировано Lussuriya (06-12-2013 22:48:36)

Офицер Варии, лучший борец в своем стиле, опытный убийца пропустил прямой, как лезвие гильотины, без вывертов, удар. А смысл бежать? Куда вообще можно сбежать от Неба, кроме как в землю. Да и там приходится прятаться в прямоугольный ящик и переставать дышать. Во все остальные случаи… а все остальные случае компенсирует святое желание жертвы бежать.
  Луссурия прокатился по веранде и слетел на газон; рефлексов хватило на то, чтобы сгруппироваться и не свернуть себе шею о высокий порог, а всего лишь вывихнуть плечо. Занзас спустился, а он приподнялся на коленях и локтях, чувствуя, как чужая ярость накатывает волной, и как хрупкий песок до самой скалы  – размывает к чертям все собственные оправдания, лелеяные полгода, оставляя жесткую, хлесткую ненависть к самому себе, подавлять которую нет уже никаких сил. Перед глазами запрыгали цветные искры, а в голове зазвенело, но не от боли, к ней, самой разной, за эти несколько часов он уже привык, а от этого «Суперби – не твоя забота».
Да-да. Нервный смешок судорогой прокатился от живота до самого горла.
Луссурия приподнялся, выплюнув на зеленую траву выбитые ударом зубы, а потом встал на ноги, утерев кулаком кровь с разбитого носа. Да-да, я помню: «Суперби – больше не твоя забота» – ты это сказал еще полгода назад, когда я сам, сам отказался от предложения поставить его на ноги. Потому что испугался, как последняя трусливая мразь. Испугался, что на середине мне сил не хватит, испугался, что снова остановлюсь, как тогда, когда ублюдки, играясь, убивали Босса и Капитана Варии. А ты, черт тебя дери, Босс, сказал ровным голосом: «Суперби – больше не твоя забота» – и с Соломоновой мудростью начал искать другие пути, подходы, больницы и других врачей, посчитав эту тему закрытой для разговоров. И она действительно ведь была закрыта: все сделали вид, что такому ублюдку, как Капитан Варии, не нужно сердце, все и так знают, что он в детском театре потрясающе Кая играл, с тех пор и не оттаял; видимо, нет в его лексиконе «вечности», моментом живет Акула. Но сколько можно-то?! Прости, мой милый-милый Босс, но твоя ярость на полгода опоздала.
– Не моя забота? – глухо отозвался, наконец, Луссурия, чувствуя, как его в прямом смысле гнет от этой внутренней истерики, и хочется не то смеяться в голос, не то рыдать так, чтобы вопли до самого неба долетали. – Ооо~ Интересно, мой милый Босс... А чья это забота, ааа?~ – выпрямился он, чувствуя, как тяжело-тяжело дышать, так, что в груди стало больно. Вариец сглотнул кровь и шагнул вперед, кинулся вперед, вцепившись кулаком в рубаху Босса. – Ты ждешь… всегда ждешь, наш святой Босс, мы такая потрясающая команда~ – эти привычные мурлыкающие интонации, как издевательство над самим собой. Это было невозможно терпеть. – … Да сколько можно ждать?! – все сроки вышли еще тогда, когда я стал бесполезен, а ты принял это как должное. Не можешь стереть эту грань: «я твой Босс – ты моя семья» – я тебе ее сам сотру! У меня сил больше не осталось смотреть на тебя с этими ввалившимися щеками и висящей на плечах рубашке. Ты устал. Ты даже в этом, ползущем шрамами бешенстве – половина от самого себя – у меня только нос сломан. Нет, мой самый любимый Босс, я не ставлю себя с тобой на одну планку, ты же видишь, я даже стоять не могу ровно, так мне хочется врезать тебе от этого дикого ощущения неправильности. – Сколько можно ждать, а? А?! – вцепился он в Босса второй рукой, подтягиваясь полыхавшими почти испуганно-синим глазами  к его, испещренному шрамами лицу, не умея совладать с нервной дрожью в пальцах. – Ты что, так шутишь, да?! Ахаха~ – опять этот нервный смех из живота в нос, – плохие шутки! – встряхнул он его. – И нет, твою мать, я не буду выбирать выражения! – туго прижимаемая все это время ощущением семьи и своего места в семье пружина сорвалась, и шарахнула по глазам, заливая голову ослепляющей, как солнечный свет, яростью. – У него сердца… сердца нет! Дыра, блин, в груди! – рука осознанно сорвалась жестко, со всей дури кулаком Боссу по морде – у лучшего борца хватит сейчас сил и истеричности отшвырнуть от себя даже Босса Варии. Пойми ты уже, хватит, твою мать, молчать! Приди же ты уже в себя, и посмотри вокруг: это же я во всем виноват.  – Занзас выпадает из собственных ботинок, – развел он руки в стороны, скривившийся от судорожного нервного смеха где-то за грудиной. – Зато у Варии есть – олала, тут все обрадовались,  –  педик Луссурия! Который – внимание – который ничего не может сделать! Зачем, Босс? – вложил он в этот вопрос абсолютно все, до чего не мог дойти сам эти проклятые шесть месяцев. [AVA]http://s020.radikal.ru/i715/1312/c6/b671edefe84f.jpg[/AVA]

Отредактировано Lussuriya (26-12-2013 16:00:47)

«Ребенок больше всего нуждается в вашей любви как раз тогда, когда он меньше всего ее заслуживает»
Эрма Бомбек.

Геомагнитная буря – возмущение геомагнитного поля, длящееся, в среднем, от нескольких часов до нескольких дней. Неосозноваемая крупица времени, если мерить рамками бесконечной Вселенной.
– … зачем, Босс? – стиснул он зубы так, что свело скулы, и зажмурился, чувствуя, как ярость ослепляет. Заливает по самую макушку раскаленной смолой. И он тонет в ней. Даже дышать не может. Он спрашивал, но получать ответа не хотел до самого конца. – Все сделали вид, что всем хорошо! Все сделали вид, что так и это рабочая ситуация и!… – задохнулся, вскинув голову, и замер на полувдохе, уперевшись взглядом в разбитые Боссовы губы. Воздух со свистом вышел из легких, Луссурия выпрямился, проследив за движением пальцев по челюсти, и сбежавшей на подбородок крови.
Стоп.
Остановись.
Вот она, граница. Которую переступать нельзя, чтобы ни случилось.
В голове вдруг стало оглушительно тихо, до звона, а сползающая по подбородку Занзаса кровь упрямо расчертила всю, до того мутную картину мира, на кристально понятные «до» и «после». И в этом «до» осталась ярость на свое бессилие, желание сделать что угодно, лишь бы заглушить этот обличительный голос в голове, яростная, эгоистичная слепота. А в «после» – он ударил Босса. То есть, не Босса ударил, нарушил все законы субординации и здравого смысла, шлепнул, отпихнул, заставил отстать от себя, а ударил. Причинил боль. Причинил вред. Захотел, господи, захотел причинить вред, осознанно позволил кулаку сорваться по лицу. Он – тот, кто всегда должен был хранить и спасать, согревать своим теплом, настолько все забыл, кроме собственной боли, что позволил кулаку сорваться. А то, что это Босс, а не девочка, приносящая по утрам молоко – только быстрее прояснило сознание до кристально чистой ясноты: что ты творишь, чертов псих, а? Что ты творишь? Что творишь?! А?! Ааа?! Ааааааа.
Луссурия отлетел на несколько метров, шарахнувшись спиной в дерево, упал на колени, закашлявшись, но ему не дали принести покаяние, или обрадоваться, наконец, расправе. Занзас вообще больше не дал ему времени на то, чтобы что-нибудь осознать, кроме первобытного желания орать. Когда не можешь произнести до смешного простое «помоги мне, я совсем запутался», природа дает последний шанс – ори в голос в небо, в Небо, не от боли, не от той боли, которая врезалась в лицо, в грудь, в плечи с объятыми яростью кулаками, а от той боли, о которой не говорят, которая глубоко-глубоко-глубоко, и чем сильнее Босс бил, ломая ребра, тем сильнее она прорывалась наружу. Огромный, сильный, уже давным-давно взрослый мужик орал под ударами, раздирая глотку, захлебываясь кровью, как будто, наконец, нашел повод все это отпустить в небо, которое, обычно так высоко, что недосягаемо, а сегодня – кулаками в сердце.
Осколки раздробленных костей мешались с кровью, с одеждой. Мысли мешались с криками в унисон с ревущей вокруг яростью. Луссурия был уже ко всему готов и больше ничего не ждал, потому, когда Босс, сгребя окровавленную одежду в кулак, приподнял его над землей, он захрипел, открыл глаза и посмотрел. Открыто, прямо, осознанно, утопил во взгляде ярость боссовых шрамов, ловя каждое его движение: разворот плеч, замах и полыхнувшую ярость – как будто навсегда запоминая. Очень хотелось пить и говорить, и если бы измученное Солнце могло говорить, он бы сказал вслух то, что полыхнуло во взгляде, пусть на секунду, но до удара:
– добивай.
Развороченным мешком мяса Луссурия рухнул на землю в лужу собственной крови и чуть не рассмеялся от ужаса: проклятое пламя Солнца – единственное, что осталось, поддерживало сознание, в надежде на то, что Луссурия будет жить. А Луссурия, широко распахнутыми от боли глазами смотрел в качающееся над собой небо. И ничего, решительно ничего в нем, чужом и безразличном, не изменилось. Мужчина закрыл глаза, чувствуя, как воздух короткими, болезненными толчками пытается протиснуться меж раздробленных ребер, и это было невыносимо. Невыносимо-невыносимо-невыносимо осознавать, и раз за разом прокручивать в воспаленном, но еще живом сознании видеть этот последний удар и прямой взгляд, лишенный слепой ненависти и желания убить, до судорог чувствуя, как его, его близкое Небо оказалось сильнее. Неравнодушнее. Как всегда. Даже измученный этими месяцами абсолютной молчаливой истерии, он сильнее всех своих псевдо-хранителей, не умеющих даже себя хранить, что уж о других говорить. С этой кровью на подбородке он сильнее, и то далекое, по-зимнему яркое небо… да к черту это небо! К черту, убирайся и не маячь перед закрытыми глазами, я не хочу, ты слишком далеко, там и оставайся. Но я клянусь тобой же! Если б…
Пламя, как спущенное с поводка, взревело и возмущенно ударило в грудь, как теплая волна – поднимайся. Тело будто подбросило от этой знакомой силы, она закрутилась, давая шанс, потому что он был мне так нужен. Луссурия со стоном открыл глаза, чувствуя, как сжимает ладонь в кулак, а то самое, пугающе-далекое небо черным, несмывающимся пятном расчертила огромная, как его последнее желание, фигура. Мужчина захрипел, через боль, безропотно выпивая собственную силу, которая лилась сейчас раскаленным золотом, но еще сильнее жгло желание говорить. Сказать. Сказать. Подожди, не уходи.
– поднимайся. Ты мне зуб выбил.
– Есть.
Четко и по-военному, но грудина раздроблена, а голос уже давно сорвал. Я не могу кричать, а ты уже ушел. Но… мужчина еще сильнее сжал ладонь в кулак, где-то внутри улыбнувшись, когда его собственный павлин закричал над ухом испуганно и возмущенно. Бедняжка, он совсем устал, он тоже был измучен, он громко кричал, но упрямо пушил хвост, заливая и поляну и веранду солнечным светом, исправляя все-все-все ошибки. Зуб восстановился меньше чем за минуту, а на то, чтобы срастить раздробленные кости, понадобилось гораздо больше времени. Чувствуя, что он уже может дышать, пусть поверхностно, пусть через раз, но на локтях приподняться получилось. А потом сесть, охх~ прости меня, мой милый крошка Кю, тебе тоже досталось: пламя истощалось, его, смешанного с чувством необходимости, едва хватило на то, чтобы Луссурия выполнил приказ. Оттолкнувшись ладонью от земли, дрожа, он все-таки встал, с трудом выпрямившись – ребра так и остались сломанными, но сейчас это было такой мелочью, что даже думать о них не хотелось. Луссурия встал, вернув измученного за все эти жуткие несколько часов павлина в кольцо, и выпрямился, рубаха неприятно потянула кровяной коркой. Но плевать на нее. Дрожащими от сатанинской слабости руками мужчина ослабил узел изгаженного кровью галстука. Ооо… Парижская неделя моды, февраль прошлого года, кажется?..
– Ооо… – все еще хриплым, сорванным голосом проговорил он, стягивая галстук с шеи. – Мой любимый галстук~ – зачем-то сказал Луссурия почти привычно, облизывая пересохшие губы и делая несколько шагов вперед. А ведь хотел дойти и сказать, что он встал. Хотел дойти и сказать, что встал, потому что ты ушел. Но сейчас... не могу. – Потрясающий голубой цвет… – дошел он до веранды, задержал дыхание, чтобы поднять стул, но так и не сел, тяжело уперевшись ладонью в столешницу: голова кружилось, хотелось дышать и пить, но Луссурия даже не посмотрел на стоящую тут же бутылку. Он просто не мог оторвать взгляда от измазанного кровью Боссова подбородка. Все-таки это сделал я… Поджав губы, вариец запихнул галстук в передний карман брюк, а из заднего вытащил чудом оставшийся белоснежным, аккуратно сложенный носовой платок. Перемазанными кровью, дрожащими от напряжения пальцами он протянул его Занзасу, пожалуйста, сотри… сотри. Ты ведь дал мне шанс, да? Ты ведь его дал? Я ведь не ошибся, заплевав кровью то, чужое небо?
[AVA]http://s020.radikal.ru/i715/1312/c6/b671edefe84f.jpg[/AVA]

Отредактировано Lussuriya (31-12-2013 08:34:21)